Ожидание
//
-- Здравствуй, Ленушка. Родная. Как ты тут без меня? - он обнимает меня крепко, но в тоже время очень нежно, мне становится тепло и уютно, так хорошо, что хочется урчать, как кошка, от полного умиротворения и счастья. Я поднимаюсь на цыпочки и тычусь губами куда-то ввех, закрыв глаза, навстречу его горячего дыхания, попадаю в угол его рта, чувствую мягкую тёплую кожу. Он меня целует, ласково, медленно, осторожно. От него пахнет сигаретами и еле слышно - одеколоном, но сквозь всё это пробивается очень родной, терпковатый, только его запах - самый лучший, самый вкусный в мире запах любимого мужчины…
//
Ну вот, конечно, котлеты подгорели. Я схватила голой рукой накалённую ручку сковородки, непременно обожглась и огласила просторы своей кухоньки выразительными возгласами: чёрт, чёрт! о чёрт! К счастью, нечистый моим зовом пренебрёг, и мне пришлось спасать себя самой, просунув правую руку под струю холодной воды, а левой в тоже время жонглируя полотенцем, сковородкой и тарелкой с котлетами. Благодаря этим энергичным самоотверженным действиям всё было спасено, включая меня и котлеты, и теперь только оставалось укутать блюдо полотенцем, идти в комнату, включить телевизор и ждать его. Что я и сделала.
По телевизору по всем каналам шло что-нибудь, что мне совсем не хотелось смотреть, а потому я, обругав сие окно в мир безмозглым ящиком, яростно нажала красную кнопку на пульте. Тишина обрадовалась и расползлась, шурша, из углов по полу и потолку, затопорщилась в середину, задевая меня своим тугим шершавым телом.
Я выключила свет и забралась на подоконник. Теперь я была в мире одна. Взирающая на планету Земля с занебесной высоты девятого этажа, я ощутила себя богом, пардон, богиней, которая вот только что изобрела время, пространство и суеты. Этот вечер, облачённый в тонкую материю гладкой темени, взирающий недоумённо сотнями глазниц трепещущего света из далей и глуби на меня, только на меня, существовал постольку, поскольку существовала я и давала ему жизнь в одной из своих фантазий.
Внизу красные и жёлтые огоньки, складываясь на доли секунды в неуловимо прекрасные картинки, разбегались суетливо в разные стороны, не давая своей поспешностью возможности приписать им души и цели; прямо на чёрном холсте, соблюдая пропорции и расстояния, расположились ровными рядами чёткие прямоугольники, закрашенные разноцветными оттенками лампового света; и ещё загадочнее, чем закулисная жизнь в этих прямоугольниках, оказывались пропуски между ними, подразумевавшие точно такие же окошки в свет и жизнь, но скрывающиеся за чёрным занавесом услужливой темноты.
Странное дело, но эти окна, существующие вне стен, казались для меня гораздо более недоступными, чем точки жёлтых звёзд, прорвавшиеся сквозь небо. Звёзды были вообразимы и разрастались в сознании дымящимися кратерами и глубокими тенями, а живые прямоугольники света отпугивали реальностью и постижимостью. Ярче всего горели фонари. Зацикленные на себе, не заключающие тайны, не вмещающие жизнь, они казались самыми недоступными для осознания, ибо начинались и заканчивались в себе и для себя.
Калейдоскоп света крутился, картинки менялись, но в общем декорации оставались неизменными. Я властвовала. Мгновенья крошились под пальцами, и время никак не могло выдлинниться целиком тонким телом.
Время! Чёрт, время!
Я сверзилась с подоконника, больно ушибла попу о батарею, чертыхнулась и тут же отругала себя внутренне за грубые выражения. В конце концов, это ведь некрасиво. Причём отругала, опять чертыхнувшись. Отчаялась было совсем, словно очутившись на замкнутом круге, но тут вовремя вспомнила о часах.
Облапив будильник, цокающий на телевизоре, поднесла его к глазам. Он отбрехался половиной девятого. Олег должен был прийти больше часа назад. Но не пришёл.
Чёрт. Я растерялась. Кажется, в таких случаях нужно начинать волноваться. Я внимательно прислушалась к себе. В животе гулко урчало, побаливала правая ягодица и - и всё, больше ничего не ощущалось, будто меня и на свете-то нет. Испугавшись, я ощупала лицо, своё, кажется: нос был, щёки, глаза были. И пальцы были, иначе чем бы я тогда действовала. Грудь, гм-м, талия, гм-м, гм-м, бёдра, так сказать, ноги, быстро закончившиеся (коротки, однако, черти) - всё было на месте. То бишь я была. А вот Олега не было.
Какого Олега? Этот вопрос застал меня врасплох, так что я даже села на пол. Как какого? Мужа, конечно. Нет, странно всё-таки: я - и вдруг замужем, причём уже целый месяц. Или, может, нет. Неужели я всё придумала? Я так часто и так много мечтаю о разном-разном, что, пожалуй, вполне могла бы и навообразить себя замужем. Меня охватила паника. Включив свет, подбежала к тумбочке и схватила альбом с фотографиями.
Вот они мы. Такие красивые, весёлые, счастливые. Платье у меня всё-таки было что надо, тут только я что-то не очень удачно улыбнулась, надо было чуть-чуть повернуть голову. А Олег у меня красавец. Представительный такой, высокий. Брюнет-я всегда обожала чёрненьких. На француза похож.
Чёрт, где же он? Уже девять. На работе он никогда раньше не задерживался. Он же знает, что я его жду, позвонил бы. Хотя у нас телефона нет.
Ну вот что мне делать? О, по-моему, в девять по Интеру обещали какой-то фильм. Я включила телевизор. На весь экран расплылась чья-то трясущаяся задница, голая. Я позавидовала тонкой талии и плоскому животу девушки, мелькающей на экране, и тут же устыдилась. И выключила телевизор. Нельзя же, в самом деле, развлекаться чужими страстями, когда любимого мужа нет так долго с работы. А вдруг он вот-вот вернётся, увидит, что я смотрю фильм и подумает, что я совсем не беспокоюсь. А я ведь беспокоюсь. Наверное.
Я подошла к зеркалу. Ну вот, это что ещё за прыщик? Выдавить. Не выдавить. Выдавить. Останется след. Э, чёрт, выдавить.Да, дура, конечно, остался след. Где у меня тут одеколон?
//
Я, морщась, прижигаю красную точку на лбу и вдруг слышу звонок. Быстро задрапировав, насколько это возможно, чёлкой изуродованный лоб, открываю дверь. Сникаю сразу.
-- Лена, к нам тут звонили из больницы, -- соседка мнётся, не зная, как сказать важные слова. Я цепенею и изо всех сил держусь за косяк. Надо что-то спросить. Открываю рот, как рыба, беззвучно шевелю губами - это я спрашиваю:
-Что с Олегом?
Соседка всё понимает, она отвечает, пряча глаза слева от моего плеча, взглядом елозя по обивке двери:
-- Там они оставили номер, ты позвони, они скажут.
Иду, протискиваясь сквозь атомы, втыкаю палец в пластмассовые цифры.
-- Деряева сбила машина. Он умер.
Бамц, бамц, бамц - это или соседские часы или кровь у меня в голове, сейчас она разорвёт тонкие стенки сосудов и хлынет потоком в мозг, и я тоже умру. И, конечно же, я умираю. Мёртвая, возвращаюсь в свою квартиру, пройдя сквозь испуганную соседку, мёртвая встречаю следующее утро, принимаю соболезнования и хороню мужа через три дня. Вот я стою перед гробом, несчастная, с красным носом и вспухшими глазами, очень некрасивая - женщина, которая вся осталась в прошлом, последним действием которой было выдавливание прыщика на лице и которой сейчас всё равно, как это лицо выглядит: мокрые щёки, красные веки, бессмысленный взгляд - всё равно, потому что эта женщина мертва. Вот я нагибаюсь и целую холодный лоб человека, лежащего в гробу, и не узнаю своего мужа. Этот труп совсем не похож на Олега. И всё-таки это он. А вдруг он как-нибудь жив, где-нибудь спрятался в укромном уголке этого холодного тела? Я кричу, бьюсь в истерике, заламывая руки. Меня подхватывают под локти, стучат стаканом о мои зубы, звякая невыносимо громко, проливают воду, она течёт по подбородку, по шее, за воротник, между грудей.
И вдруг я понимаю, что Олега нет, что его никогда больше не будет, и голоса его не будет, и рук его не будет, и ласкового "Ленушка" тоже не будет - никогда, никогда. И я плачу, и вытекаю вся слезами, уходит потихоньку из тела моя омертвелая жизнь. Я слабею и умираю уже взаправду…
//
Я смотрела в зеркало на своё лицо, окаймлённое пушистыми прядями тёмных волос. Чёрт, я так к нему привыкла, что уже даже не могу объективно сказать, красива я или нет. Хотя, впрочем, всё-таки симпатична. И, надо же, я по-настоящему плачу. Мне идёт, когда у меня мокрые глаза, только , правда, если они не вспухшие. Вот как сейчас. Я с интересом начала следить за тем, как в уголках глаз, около самого носа, вырастали круглые прозрачные слёзы, как дрожали мгновение на мокрых ресницах, а потом ползли по щекам вниз, оставляя блестящие следы на коже. Только некрасиво, если слёзы на двух щеках сразу. Я вытерла одну щёку и засмотрелась на отражение. Блестели исполненные боли глаза, между бровей прорезались две скорбные морщинки, к ноздрям тихонько подбиралась прозрачная слеза. Вот лицо истинного горя.
Но, чёрт, а если и правда что-нибудь случилось? Попадают же люди под машины, или, там, маньяки всякие. Я улыбнулась таким мыслям. Было как-то очень странно думать о разных катастрофах, а тем более о маньяках в приложении к нам - ко мне или Олегу. Плохое с Олегом случиться никак не может, потому что не может случиться никогда. Не может и всё. И баста.
А вдруг неприятности на работе? Их ограбили, Олега взяли в заложники и теперь требуют выкуп. А я тут сижу одна, ничего не предпринимаю, как дура. Всё-таки надо включить телевизор. Если кого-то возьмут в заложники, об этом скажут в горячих новостях. Я подошла к окну в поиках пульта.
Странно, но картина за стеклом не изменилась. Ночь жила собственной, исполненной огней и смысла, жизнью. Мне стало страшно. Скорее всего, действительно что-нибудь случилось. Иначе почему вечер столь отчётлив и звёзды столь красноречивы. А вдруг в это самое время Олега и правда уже нет на свете, а я продолжаю жить как ни в чём не бывало и даже осмеливаюсь хотеть кушать. И, кстати, котлеты наверняка уже совсем остыли, прийдётся разогревать.
Боже, как я на себя рассердилась за эти мысли! Я стояла у окна , забросив руки на голову, и боялась жить дальше. Реальность перестала быть реальной и колола глаза искусственным светом. Что-то ныло в груди, глубоко внутри, и я вдруг поняла, что это у меня болит сердце. Никогда до этого момента оно у меня не болело, я не чувствовала его раньше, только лишь по утробному стуку, отдающему в приложенную к груди ладонь, я угадывала его существование. Как будто маленький зверёночек жил внутри меня, не показываясь до времени, я сейчас вот вонзил свои острые коготки в мою плоть, подленько, изнутри, и только теперь я поняла, как же я уязвима.
Всё неправда. Это моё дурацкое воображение. Олежек жив, жив! Он сейчас прийдёт и поцелует меня, и мы вместе будем смеяться над моими глупыми страхами.
//
И вот я слышу, как в двери проворачивается ключ. Я выбегаю в коридор и вижу в полумраке его - милого, родного, единственного. Я заглядываю в его лицо и жду своего законного "Ленушка". Любимый, что же ты?
-- Привет, -- Олег как-то смущённо улыбается и не обнимает меня. И вдруг я чувствую, что это не мой Олежка, что он какой-то чужой, неправильный. То есть это, конечно, тот же человек, со знакомым до самой малюсенькой чёрточки лицом, с той же большой, немного полноватой, фигурой, но только теперь к нему уже нельзя приклеить слово мой. Мой Олег - как это дико звучит по отношению к этому большому мужчине, стягивающему с широких плеч пальто. Мне хочется смеяться над своими фантазиями, и я, чтобы утвердить свои права, подхожу к Олегу, почему-то чуть испугавшись, и, встав на цыпочки, хочу его поцеловать. И вдруг чувствую запах, еле уловимый, только намёк. Чужой запах. Запах другой женщины. Я вижу вмятины её губ на знакомых родных губах, я замечаю след её коричневого взгляда в больших любимых зрачках.
-- Что ж ты?
Я теряю разум и, сумасшедшая и одинокая, долго и сладко рыдаю, обняв свои колени, в любимом кресле. Олег хочет меня успокоить, но я ёжусь и уворачиваюсь от его ладоней. Мне кажется, что они замазаны теплотой её кожи.
-- Как ты мог?! Как ты мог? За что?
-- Ленушка, нам надо поговорить.
И мне впервые становится противно слышать это слащавое прозвище из его уст, я плачу ещё громче, дурная и жалкая в своей истерике.
И он, не выдержав, уходит. К другой. И обнимает её, и целует её. Моими руками, моими губами. Чёрт, чёрт, чёрт. Сволочь! Кобель. Чёрт…
//
Я нашла на подоконнике пульт и включила телевизор. На экране целовались мужчина и женщина, долго, страстно, нежно. Вот придурки. Мне подумалось, что эти актёр и актриса совсем друг друга не любят, но однако вон как сладко целуются. А интересно, они что-нибудь чувствуют по отношению друг к другу? Обязательно ведь должны чувствовать, не манекены же они. Мужчина в телевизоре оторвался от губ партнёрши и нежно-нежно заглянул в её глаза.
-- Я люблю тебя, -- разорвал он хриплым голосом тишину. Я взвыла. Вслух.
Чёрт побери, сколько времени? Конечно, половина двенадцатого. Я разозлилась на идиотски устроенный мир, выключила телевизор и, глядя сквозь стекло в тёмные небеса, громко произнесла:
-- Бог! Что-то я ничего не понимаю. Я в тебя, конечно, не верю, но, чёрт, я ведь сойду с ума, если ты сейчас же хоть что-нибудь не сделаешь.
В ответ мне раздалось громогласное молчание. Я поняла, что ещё чуть-чуть, и я по-взаправдашнему умру, и потому взвизгнула прямо в лица нахальных звёзд:
-- Бог, ты что, глухой? Сделай же что-нибудь!
Но пространство за окном оскаливалось тишиной.
-- Дурак! Кретин! Чёрт! Сволочь! Скотина!
Мой запас ругательств исчерпался, но ничего не происходило. Тут мне вдруг подумалось, что зря я так на бога, ведь если он на самом деле есть и всё слышал, то уж точно теперь сделает мне что-нибудь плохое. Я очень сильно испугалась, бухнулась среди комнаты на колени и сказала громко, одной своей половиной искренне раскаиваясь, а другой со смехом наблюдая за собственным идиотизмом:
-- Извини.
Подумав, добавила:
-- Бог.
И вот тут прозвенел звонок. Я бросилась к двери, но тут же обратно к окну, крикнула в темень:
-- Спасибо! - и побежала открывать дверь.
Конечно, это был Олег. Пьяный и весёлый. Зацепившись за порог, он споткнулся, придерживаясь за дверь, выпрямился и расцвёл глупой, счастливой улыбкой.
-- Ленушка! Я осёл, -- Потом привлёк меня к своей груди и поцеловал, дыша мне прямо в рот винными испарениями. И всё равно был родным-родным. Хотелось рассердиться, но было почему-то радостно и смешно. Я помогала Олегу стянуть пальто, потом ботинки и всё пилила, пилила:
-- Как ты мог? Я все глаза проглядела! Нет, ты скажи, в честь чего это ты такой красивый?. Это ты что, теперь алкоголик?
А Олег сидел в кресле, расслабленный и очень пьяный с глупыми добрыми глазами и идиотской улыбкой и хотел поймать меня непослушными руками. Я отбивалась и говорила:
-- Пьяница. Алкоголик, -- и надо было говорить это серьёзно, а я смеялась между словами.
И была счастлива.
