Старик
Первый раз я встретила его в своём подъезде. Мы с дочкой только что переехали на новую квартиру, и я ещё никого из соседей не знала. В тот вечер я возвращалась с работы раньше, чем обычно, потому что у меня разболелась голова, и я решила не проводить у своих пятиклашек классный час. Даже не знаю, кто обрадовался этому больше: я или мои крикливые детишки. Забежав по дороге в магазин, я загрузилась пакетами с провизией и поэтому, поднимаясь по подъездной лестнице, была очень озабочена тем, чтобы не споткнуться. Но споткнулась. О его ногу.
Он сидел прямо на ступенях, какой-то весь согнутый и, как мне тогда подумалось, скорбный. Или смертельно уставший. Первым делом мне бросились в глаза его руки: локтями опирающиеся в расставленные колени, они спадали засаленными рукавами старого коричневого пальто и дальше завязывались длинными пальцами в узел. Кисти были тёмно-коричневого цвета с россыпью почти чёрных веснушек, под кожей, сморщенной и грубой, легко различались толстые изогнутые жилы и косточки, заканчивающиеся острыми костяшками. На правой руке не хватало указательного пальца, и закруглённый сантиметровый обрубок торчал в сторону от других пальцев, время от времени смешно дёргался, натягивая кожу, как будто не мог установить себе места.
Я подняла голову и встретилась с ним взглядом. Это был очень пожилой мужчина. Старик. И выглядел соответственно как все старики: глубокие морщины изрезали всё лицо, довольно крупный нос, выцветшие глаза неопределённого цвета с желтоватыми белками; кепка, глубоко нахлобученная на голову, смешно оттопыривала его уши, несвежая рубашка под расстёгнутым пальто, серые брюки, задравшиеся внизу и открывающие тёмные носки, и между их залохмаченных краёв и носками - полоски неожиданно белой кожи с торчащими волосками. Мне почему-то всё это бросилось в глаза, и это был, пожалуй, единственный раз, когда он показался мне жалким.
- Что с Вами, дедушка? Вам плохо? - я присела около него на колено, поставив пакеты рядом на ступеньку. Он посмотрел на меня, и я почувствовала, как он собирает мой образ из мелких деталей, но как будто всё рассредотачивается, расползается, и он никак не может слепить картинку воедино. Но вот он нашёл мои глаза и победил их - мудростью, спокойствием, несуетливостью. Нейтральностью. И вдруг старик улыбнулся. Лучики новых морщинок разбежались от глаз, а те, что начинались у ноздрей и спадали к уголкам тонких губ, показались узкими щелями вовнутрь. Я смутилась.
- Всё отлично, красавица. Мне просто захотелось сесть и подумать о жизни, -- старик уже не улыбался, а смотрел прямо мне в глаза серьёзно и как-то цепко. Я почувствовала себя неудобно и поднялась.
- Может, у Вас что-нибудь болит?
Старик зацепился своими зрачками за мои и совсем не моргал. Я почему-то занервничала. Он спросил:
- Болит? А что значит болит?
Я подумала о том, что он, верно, сумасшедший. Мне захотелось убежать. Но я ответила, глупо:
- Болит - это когда больно, -- почувствовала идиотизм сказанного и добавила, -- Боль - это ощущение того, что не всё в порядке, острое ощущение.
Нет, я правда дура. Надо идти домой. Но старик не отпускал меня своим взглядом.
- Порядок? Какой порядок? Разве есть какой-нибудь порядок? Боль - это тоже порядок, но другой. Болит, не болит - это одно и то же. Вселенная не меняется, и ступени остаются холодными и грязными. И даже кожа на груди не растрескивается. Смотри, красавица.
И тут старик резко схватил мою руку своей, четырёхпалой, и потянул к своей груди. С неожиданной силой прижал мою ладонь к себе, я ощутила тепло его тела и изнутри, глубоко, почувствовала стук - нечастый, отчётливый, какой-то неумолимый, как будто кто-то рвался наружу, всё ближе, ближе, вот сейчас уже войдёт сквозь кожу в мою ладонь, в меня, пробуравит мой мозг.
Я вскрикнула, вырвала руку и побежала наверх, но зацепилась за свои же пакеты, споткнулась, чуть не упала. Не глядя на старика, подхватила свой груз и рванула по ступеням вверх, подальше от этого сумасшедшего.
А старик сидел и смеялся. И смех у него был очень молодой, звонкий, заразительный. Впрочем, голос его тоже был молодой, густой, красивый. Я подумала об этом уже в своей квартире, закрывая дверь зачем-то кроме замка ещё и на цепочку.
Так мы познакомились. Старик оказался моим соседом, его дверь была напротив моей. Это выяснилось на следующий день, вечером, когда я опять возвращалась с работы. Я спешила, потому что пообещала дочке приготовить на ужин пирог. Я шла быстро, мыслями уже будучи дома и роясь по полочкам в поисках соды, но у самого подъезда вдруг остановилась, сразу и не сообразив почему. А старик уже восставал со скамейки и двигался мне навстречу, оказавшись неожиданно очень высоким, выше меня, хотя и мой рост считается выше среднего. Кепки на его голове не было, и белые, отливающие желтизной, волосы были пушистыми прядями зачёсаны назад, вздымливаясь надо лбом крутой волной. Старик подошёл ко мне, склонился в полупоклоне, не отпуская, однако, глазами моё лицо, и -представился:
- Александр Иванович. Я Ваш сосед. Извините, что вчера напугал Вас.
Я растерялась.
- Нет, ничего. Что Вы. Я ничуть…
Старик смотрел серьёзно и не помогал мне. А потом спросил:
- Вас как зовут?
- Светлана. Светлана Ивановна.
Старик улыбнулся.
- Мы с Вами почти брат и сестра, -- потом помолчал и добавил, -- по необходимости жить.
У меня возникло странное чувство неправильности происходящего. То, как этот старик говорил, не вписывалось ни в какие шаблоны отношений. Он как будто отказывался играть в разговор, а мыслил вслух, придавая значение людям и словам, а не ситуациям.
Из подъезда вышла женщина, довольно полная, средних лет. Я её уже знала и поэтому поздоровалась:
- Добрый вечер.
Женщина оглядела меня и, видимо, приняла в круг знакомых:
- Здравствуйте, -- и начала проходить мимо, тесня пространство большим телом и доказывая свой авторитет. Со стариком она не поздоровалась. Впрочем, и он с ней тоже. Они даже не взглянули друг на друга. Я сказала, стараясь не смотреть старику в глаза, потому что чувствовала себя несколько неловко:
- Извините, Александр Иванович, но мне надо домой. Я обещала дочке прийти пораньше. Извините.
- А как зовут дочку? - старик-таки нашёл мои глаза и уже гипнотизировал взглядом. Я испугалась. Мне вдруг очень не захотелось говорить ему что-либо о своей дочурке, но это казалось неудобно, и поэтому я всё-таки ответила:
- Светлана.
- Светлана маленькая, -- уточнил старик, улыбнувшись и показывая узкие, белые, плотно прилегающие друг к другу зубы. Я подумала о том, что это скорее всего вставная челюсть.
- Да. Извините, я спешу. До свиданья, -- сказала я и вдруг почувствовала, что мне не хочется уходить, а хочется ещё вот так стоять напротив этого человека и говорить о чём-нибудь, ощущая странную неосязаемую связь, ниточка которой уже выплелась между нами. И в тоже время мне было как-то жутковато.
- Светлана - это от слова свет, -- сказал старик полувопросительно. Я пожала плечами.
- В Вас есть свет.
Он говорил не то. Так не должно было говорить. Если бы он был молодым, можно было бы списать это как комплимент. Но это звучало по-другому.
- Мир называют - свет. Этот свет. В Вас есть свой мир. Он пробивает светом даже сюда, в великое месиво, где все миры внахлёст. Он яркий. Свет жжёт Вас?
Но я уже не слушала старика. Я медленно убегала в подъезд, изображая спиной искреннее сожаление. На втором этаже между лестничными клетками я выглянула на улицу. Старик стоял чуть поодаль от подъезда под голым каштаном и, забросив лицо вверх, кажется, ловил очертания ветвей. Так запрокидывают голову только дети и влюблённые, моя маленькая дочка так угадывает в облаках драконов.
Всё-таки старик сумасшедший. Но внутри меня уже зарождалась непонятная симпатия к этому странному человеку, который сознательно отпугивал людей дикими речами. Мне вдруг подумалось о том, что он делает это специально, забавляясь испугом в глазах допропорядочных граждан, для которых пенсия, политика и личная жизнь знакомых и детей кажутся единственно допустимыми темами для светских бесед. А, может, он и вовсе не думал об этом, а просто выуживал из каши в своей голове отдельные фразы и произносил их вслух. А люди вроде меня трепали свои нервы и жгли пироги, поглощённые внутренними объяснениями его странного поведения.
- Мама, ты что, пирог сожгла? Тут же воняет! - моя восьмилетняя дочка материализовалась на кухне, прервав мои размышления. Пока мы занимались реставрационными работами, она без устали извивала свой язычок, делясь со мной всем сегодняшним днём поминутно.
- … и он поставил мне кляксу прямо на диктант. Я расплакалась, и учительница сказала: выйди вон. Валерка вышел, а мой диктант она всё равно взяла. Только клякса была хорошая, как раз на слове "корзина". Я не знала О там или А.
- О, -- автоматически ответила я, яростно скребя протвень ножом.
- Ну да. А Валерку жалко, ему два поставили.
- Жалко, -- подтвердила я и подумала о том, как же мне хорошо с моей дочуркой. Когда она вот так болтает без умолку, делясь своими проблемами и решая их тут же, слёту, мне кажется, что и всё на свете также легко и просто, а если что-нибудь не так, можно проговорить всё вслух, и вдруг окажется, что это только звуки. Ведь для меня все дочкины проблемы так незначительны, я её обниму, и она утешится и не будет расстраиваться , плакать и переживать, и так же и мои неурядицы для кого-то большого и умного, гораздо умнее, или нет, мудрее меня, покажутся, скорее всего, сущими безделицами.
- А ещё звонил дядя Женя и сказал, что прийдёт сегодня вечером.
Ну да, конечно, она сообщила мне об этом в последнюю очередь. Я запаниковала, скомандовала невпопад Светланке:
- Уроки, -- на что она вполне справедливо начала канючить:
- Ну я же уже почти все. Там чтение можно и не читать, мы его в классе читали. Математику сделала. Там же по телевизору Джеки Чан. Мама, я телевизор, -- дочка сморщила лобик и сжала губки. Я сделала испуганные глаза:
- Ты телевизор?! А я думала, что ты маленькая девочка.
Светка рассмеялась, отчего на щёчках её обозначились две очаровательные, так нравившиеся мне ямочки, и запротестовала:
- Я большая девочка, -- и протаранила меня лбом в бок. Я растопырила пальцы на руках, сделала страшное выражение лица и стала наступать на Светку с грозным рыком. Та завизжала. Раздался звонок в дверь. Светка побежала открывать. Послышались её крики:
- Дядя Женя! Дядя Женя!
Я сняла фартук, взбила волосы и кинулась в коридор, но по дороге врезалась носом в женькин лоб.
- Ну, Светик, ты даёшь. Решила избавиться от неугодного кавалера? - Женька цвёл мне в лицо белозубой улыбкой.
- Привет, -- я поцеловала его залысины.
- Я, девочки, заскочил на полминутки. Оказывается, я сегодня занят: жена просила помочь перевезти мебель. Но я решил всё-таки заехать и уверить вас в своём совершеннейшем почтении, а заодно предложить вам сие, -- Женька поцеловал меня в губы официальным поцелуем, одновременно выуживая из кармана куртки плитку шоколада. Светка захлопала в ладоши, завладела шоколадом и скрылась в комнате. Конечно, сейчас всё слопает. А я расстроилась.
- Так ты что, не останешься? - Женька обнял меня и поцеловал ещё раз, только гораздо нежнее.
- Нет, малыш, никак не могу. Как-нибудь в другой раз.
Я вздохнула и прошептала ему в ухо:
- Я так по тебе соскучилась.
- Знаю, малыш, я тоже.
Мы стояли посередине коридора обнявшись, и мне очень, очень-очень не хотелось, чтобы Женя уходил. С ним я чувствовала себя такой маленькой, защищённой, спокойной.
- Как вам не стыдно?
Мы обернулись. В дверях комнаты стояла Светка с испачканной шоколадом мордашкой. Наверное, нельзя было перед ней обниматься и целоваться, но мне было чрезвычайно сложно оторваться от Жени. Ведь он сейчас уйдёт, и мы опять останемся одни. А Светка всё-таки ревновала. Кажется, ей тоже очень нравился Женя. Ведь, помнится, и я в детстве болела взрослыми чувствами, и всё казалось таким настоящим.
- Ну, я пошёл.
И вот он порвал кокон своих объятий, чмокнул мою дочурку в макушку и исчез. Как будто его никогда и не было. В квартире сразу стало как-то очень просторно, очень тихо и очень одиноко. Жизнь показалась грустной.
Мне стало холодно. Из комнаты доносились глухие звуки ударов и отрывистые возгласы. Шёл фильм с Джеки Чаном. Я прошла на кухню.
Я всегда себя убеждала, что живу очень хорошо. Мне 29 лет, я молода, красива, у меня умница дочь, интересная работа, отдельная квартира, хороший любовник. Замужней жизнью я уже была сыта, и на данный момент казалось просто счастьем, что я вольна распоряжаться собой. Но тогда почему так грустно, когда сильные мужские руки выпускают меня из объятий и предоставляют жить самой, почему я ощущаю себя брошенной и ненужной?
Но ведь я нужна - своей дочурке, своим родителям, своему мужчине, да и, пожалуй, своему бывшему мужу тоже. Я нужный и счастливый человек.
Но всё-таки как грустно.
Я вспомнила, что утром не вынесла мусор. Конечно, можно было вынести его завтра, но хотелось выйти из квартиры.
Была великолепная ночь. Во дворе и на улице людей не было: так поздно вечером в наше время никто не гуляет. Небо ненастоящего, лилового цвета растворяло в себе дома и деревья, и сквозь вуаль еле светлых дымчатых, почему-то заметных облаков проступала слепая луна с зыбкими краями и несколько мелких, неверных звёздочек. Неужели же можно было смотреть на всё это с другой точки? Я представила себе тонкого, полупрозрачного лунянина между лунных кратеров, с большими выпуклыми влажными глазами, смотрящими вдаль на голубое светило, вдавленное в небесный купол, с различимыми микроскопическими пупырышками смешных, словно игрушечных домиков, между которых пятиконечной пылинкой застыла одинокая землянка. Я.
- Добрый вечер.
Я вздрогнула от неожиданности. Рядом стоял старик. Он смотрел не на меня, а тоже на небо.
- Красиво, правда? - сказала я немного хриплым голосом, как со сна.
- Почему?
- Что почему?
- Почему красиво?
Я улыбнулась, потому что сейчас старик очень напоминал мою дочку, которая любила просто так почемукать, но она частенько это делала даже не из любопытства, а из вредности, или из интереса, когда же и на чём я всё-таки проколюсь. И тут же забывала ответы, я проверяла.
Но надо было как-то отвечать.
- Потому что я так чувствую.
- А как именно Вы это чувствуете? - старик по-прежнему не смотрел на меня. Можно было уйти, но можно было ответить. И я выбрала второе, как более интересное.
- Ну, как-то тепло в груди, странно в голове. Даже как будто мурашки по коже, -- я усмехнулась, потому что действительно ощутила своё тело немного необычно. Старик проговорил в небо:
- Физико-химические реакции?
Я рассмеялась.
- Вы красиво смеётесь. Вы вообще очень красивы. Я это чувствую.
Мне почему-то стало немного тревожно, и тело охватила мелкая, еле заметная дрожь. Я почувствовала, как запылали щёки. Странно: реакция, как у девушки-подростка на комплимент юного возлюбленного. Физико-химическая.
Надо идти домой. Я посмотрела на старика. Какой же он всё-таки статный и высокий. Мне подумалось, что он очень похож на того лунянина, что наблюдает за мной с луны. Вот старик сейчас не смотрит на меня,, запрокинув лицо, ловит глазами лунный свет, и всё равно, я почти чувствовала это, он видит мой образ. Может быть, это я для него лунянка. Старик поднял руку и провёл ею по лбу, как бы избавляясь от видения, а потом обернулся и посмотрел на меня, блестя сверху глазами. Было темно, я плохо различала его лицо, но глаза, большие, сумасшедшие, я видела, и жила в его взгляде, я готова поклясться, нежность. Ко мне.
Я должна идти домой. Я сказала:
- Мне пора.
Старик не ответил, и я развернулась и пошла к подъезду, медленно, как будто чего-то ждала. Почему? О чёрт, почему?
Он догнал меня уже на лестничной площадке, когда я открывала свою дверь. Подошёл близко, не соблюдая дистанции приличия, взял меня за локоть.
- Пошлите ко мне в гости.
Я испугалась. Неловко высвободила свой локоть из его руки и сказала голосом, который появлялся у меня всякий раз, когда мои ученики чересчур расшалятся, строгим, не терпящим возражений - это от неуверенности в себе:
- Извините, уже очень поздно. Мне завтра рано на работу. Спокойной ночи.
Старик отошёл от меня, и я почувствовала, что гораздо естественнее, когда люди находятся рядом, что одной холодно.
- Люди добровольно умирают. Каждый день. Но постепенно они разучиваются это делать. Может быть, они боятся умереть совсем, боятся, что уже не сумеют воскреснуть. Люди ведь слабые.
Старик повернулся ко мне спиной и толкнул свою дверь. Она была незаперта. За дверью была темень, которая беззвучно засосала его. Я осталась одна на лестничной площадке. Как будто одна во всём мире. Но тут вверху послышались голоса, громкие, весёлые. Какая-то шумная компания спускалась вниз, перебрасываясь незначительными фразами. Я поспешила скрыться в своей квартире.
Дочка дремала на диване перед телевизором. Её личико было сосредоточенным, каким редко бывает, когда она бодрствует, потому что Светланка - очень подвижная девочка, когда разговаривает, постоянно гримасничает, а разговаривает она почти всегда, если не спит. Что ей снится? Почему она такая серьёзная? Мне вдруг показалось неестественным, что она лежит совершенно неподвижно и не слышно её дыхания. Это, наверное, было глупо, но я испугалась; я кинулась к ней и наклонилась к её лицу. Конечно, она просто спала, даже тихонько посапывала. Она была совсем рядом, я ощущала её сонное тепло, но в тоже время она была не здесь. Где сейчас моя малышка? В каких мирах бродит её сознание? Моя доченька. Светланка. И мне вдруг представилось, что это я сплю на диване, что это я маленькая девочка, живущая на этом свете только девятый год и ещё ничего не знающая - ни страсти, ни разочарования, ни горя, ни мужчины. Это всё впереди. Так много - в будущем, и можно мечтать и всласть предвкушать, и проживать в детских ярких снах много-много жизней, и все они оказывались бы истинными, потому что относились бы к будущему. Я пошла по одному лучику, Светланка пойдёт по другому, или, может, это и правда буду я, выбравшая другую судьбу.
Светланка повернулась на бок и открыла глаза. Сонные-сонные, затуманенные уже забытыми видениями.
- Ма, я тут. Сегодня.
Это она имела в виду, что будет спать сегодня на диване, а своё кресло предоставляет мне. Ей было лень вставать. Я поцеловала её тёплый висок, где под тонкой кожей был виден изгиб сосудика. Моя доченька уже опять спала. Я накрыла её одеялом, разложила кресло для себя.
Но не легла. А пошла к соседу. В гости. В половине двенадцатого вечера. Дура?
Я не стала звонить, сама не знаю почему, а просто толкнула дверь. Было темно и холодно. В коридоре не было никаких вещей. Когда глаза привыкли к темноте, я различила на вешалке одно пальто и под ним на полу одну пару ботинок. Впереди была распахнута дверь в комнату, а справа - дверь на кухню. Из комнаты доносилась тихая музыка (какая-то классика, я в этом не разбираюсь, кажется, играли на фортепиано) и шипение, как бывает при прослушивании старых пластинок. Сквозь него было довольно трудно различать звуки музыки, но, вычленив несколько аккордов, уже слышались только они, тихие, вкрадчивые, окутывающие тишину и темень.
Я вошла в комнату. Здесь гуляла ночь. Балконная дверь была распахнута. Ветер раздувал тюлевую занавеску, пробивался сквозь неё внутрь и омывал стены. У дальней стены стоял сервант с обляпанными луной стёклами, напротив был маленький диванчик, а посреди комнаты громоздилось огромное кресло, стоящее спиной к двери. Проигрыватель шептал с пола.
Я села на диван, подобрав ноги и кутаясь в кофту. Закрыла глаза и слушала музыку.
- Когда-нибудь останавливаешься, отбрасываешь события и закрываешь глаза. И вдруг начинаешь чувствовать себя, только себя. Скользишь взглядом по границам своей души, изнутри, и внезапно понимаешь, что их нет. Ты растёшь, расширяешься и, боясь себя, желаешь найти предел, черту, за которой нечто неведомое, уже не ты, но предела нет, и постепенно ты расправляешься, как будто крылья разбрасываешь широко в стороны и уже паришь, единственный, неисчислимый, опасающийся теперь удариться лбом об эту черту, которой раньше желал, но и этот страх уходит, растворяется в великом существовании. Страх исчезает вообще, становится странным понятие страха, а так как он является основой всех чувств, всех страстей, то отбрасывается вообще всё. Остаёшься только ты - один, истинный, заключающий в себе всю Вселенную.
Я дрожала, охватив руками колени. Было холодно и жутко. Музыка уже давно не играла, а звучал голос, молодой, тихий, очень красивый. Странно, сначала я подумала, что это тоже музыка. Но то был старик. Я не видела его, но знала, что он сидит в кресле. Говорил ли он для меня или для себя? Знал ли он вообще, что я здесь?
- А потом открываешь глаза. Вокруг вещи и люди. Нужно чувствовать и заботиться о будущем. Нужно что-нибудь отдавать, чтобы взамен получать необходимое для жизни. Жертвуешь, получаешь. Выплетаешь отношения. Укрепляешь связи. Привязываешься к вещам. И к людям. Волнуешь внутренности чувствами - любишь, страдаешь. Ощущаешь холод и голод. Кормишь тело и душу. Цепляешься за других людей, потому что только с ними возможно это ощущение движения, ощущение жизни.
Старик замолчал. Я ничего не говорила. Мне казалось, что все слова обессмыслились, и было очень странно, что я понимала речь старика, но она ощущалась не отдельными словами и предложениями, живущими в воздухе, а существовала как мысли - сразу, внутренне.
- И забываешь о себе.
Я вздрогнула. Эту фразу я услышала раньше, чем она была произнесена.
- И забываешь о себе.
- А потом, когда уже всё - позади, понимаешь, что всё равно: в среду, в марте, сорок пять лет назад я был несчастлив, через пять лет я совершил большую ошибку, через десять - заболел и чуть не умер, а могло быть всё по-другому, но сейчас это неважно, потому что я есть в этом мгновении, я в нём живу, и впереди, пожалуй, нет уже ничего.
Мне было очень, очень холодно, так что стучали друг о друга зубы, и этот цокот я слышала, как набат.
- Было бы жалким жить прошлым. Люди живут прошлым для будущего. Перед смертью живут прошлым, чтобы избавиться от страха и жалости к себе. А я хочу жить сейчас и только сейчас. В этом мгновении, как в вечности. В каждое мгновение вливая бессмертие.
Мне стало холодно невыносимо. Чувствовалось, как внутренности сжались в комок и дрожали.
И я убежала. Как от опасности.
Дома сразу легла и сразу заснула, провалившись в чёрную пустоту, в самое последнее осознанное мгновение испугавшись до боли в груди, что утром как-нибудь не сумею воскреснуть.
На следующий день я проснулась от дочкиного поцелуя. Мы весело собирались в школу, суматошно опаздывая, и я гнала от себя отзвуки странного сна.
Неделю я избегала старика. Я была занята в школе, подготавливая со своими пятиклашками праздничную программу к 8 Марта, и мне удалось среди всех этих забот уклониться от встречи с ним.
Мы со Светланкой отпраздновали женский день 7-го, потому что Женька 8-го числа должен был быть у своей жены. Мы гуляли в парке, ели мороженое и пирожные в кафе, сходили в зоопарк посмотреть на слона, который, правда, оказался приболевшим и грустным, а потом завезли Светланку к моему бывшему мужу и провели чудный вечер вдвоём.
Женя ушёл где-то в 11-ть вечера, ему надо было домой. Спустя полминуты после того, как я закрыла за ним дверь, прозвенел звонок. Я подумала, что вернулся Женька, что он что-то забыл, и, сияя улыбкой, распахнула дверь.
Это был старик.
- Добрый вечер. Разрешите войти?
Я растерялась, не зная, что ответить. Стаорик вошёл, не дожидаясь, когда я посторонюсь, оказался неожиданно очень близко от меня, и я уловила его запах, какой-то солёный, горьковатый. Мои глаза приходились на уровень его плеч. Я не могла заставить себя посмотреть вверх, и потому не видела его лица. Он сказал, сверху, тихо, очень лично:
- Я принёс Вам подарок.
Дверь в квартиру оставалась открытой, и я заметила, что по лестнице спускается соседка сверху, та, которая уже видела меня разговаривающей со стариком. Она смотрела на нас, не скрывая любопытства. Я почему-то поспешно стала закрывать дверь и уже в щёлку услышала её "здравствуйте". Дверь захлопнулась, и я не успела ответить.
- Уже поздно, -- сказала я, отодвигаясь от старика вглубь коридора.
- Да, я знаю, но Вы были целый день заняты.
Я не могла смотреть ему в глаза.
- Может быть, завтра?
- Вот, -- старик протягивал мне альбомный листок бумаги, -- у меня нет денег, чтобы Вам что-нибудь купить, но разве любая вещь сказала бы Вам больше меня самого?
Это был мой портрет. Моё лицо. Но лицо невероятно красивое, я не была такой.
- Это не я.
- Это Вы.
И он ушёл. Ушёл, хотя мне очень хотелось, чтобы он остался. Я вдруг почувствовала себя одинокой. Мне стало страшно быть одной. Но так нужно. Я чувствовала, что старик знал, что делал. Он очень не хотел уходить, но ушёл, оставив меня наедине с самой собой. Я смотрела на портрет. Вот мои глаза, неземные, мудрые, странные - глаза лунянки, -- мои тонкие ноздри, пьющие вкусный ветер, губы, чуть разомкнутые, тень улыбки, выражение медленного блаженства. Да, это я, и я прекрасна.
Я кружилась по комнате, танцуя без музыки, но мелодия была внутри меня, светлая, чистая. Женя, Светланка - как далеки сейчас они были, я почти забыла их, забыла всё и не ощущала времени. Кукушка куковала двенадцать раз, дребезжа пружинками, а мне казалось, что эти звуки длились бесконечно долго, всю жизнь и больше жизни..
А на следующую ночь, уложив Светланку спать, я опять пошла к соседу. Снова не позвонила в дверь, а просто толкнула её и ничуть не удивилась, когда она бесшумно открылась, словно приглашая меня войти.
Было темно. Я прошла в комнату. Балкон был закрыт, кресло развёрнуто к двери. Старик сидел в нём и смотрел на меня.
- Добрый вечер.
- Я ждал Вас.
Какой всё-таки у него красивый голос. В темноте его лица было не различить, и мне представилось, что он совсем не стар. Я забралась с ногами на диван, ничуть не чувствуя себя скованно, как часто бывает в гостях. Некоторое время мы молчали. Потом он сказал:
- Вы не могли бы назвать меня просто Сашей?
Я молчала. Я хотела выполнить его просьбу, но не могла: вспоминались морщины, обрубок пальца и оттопыренные кепкой уши. Он старик.
- У меня в жизни было семь женщин. То есть семь женщин, с которыми я спал, -- старик помолчал, как будто ожидая от меня какого-нибудь ответа, а потом продолжил, -- и троих из них я любил.
Он опять замолчал. Мне было трудно смотреть на него, потому что в темноте угадывался только силуэт - прямой, высокий, -- и моё сознание приписывало ему молодое лицо. Красивое и одухотворённое.
- Сначала возникает образ. Может быть, даже раньше того, как вычленишь его взглядом из череды других. Как будто только намёк на него. А потом, вдруг, собрав случайности, он накладывается на реальное лицо и уже больше не оставляет, преследует, как навязчивая мелодия, стоит всегда перед глазами, как будто вырезан изнутри на зрачках. И не спишь, и совершаешь глупости, не подчиняясь рассудку. И знаешь, несмотря на поверхностное сомнение, что непременно и обязательно с другой стороны - то же. Потому что любовь - это всегда взаимно, -- тут старик усмехнулся, -- Странно: в детстве и зелёном юношестве этого стыдишься, в молодости - гордишься, в зрелости - стараешься быть равнодушным и даже презрительным, а в старости…
Старик замолчал, где-то на полчаса, а, может, и больше. Я сидела с закрытыми глазами и вспоминала свой бурный роман с мужем: как мы гуляли ночи напролёт по городу, обнявшись и болтая ни о чём и обо всём, а потом спали на лекциях под насмешливые взгляды однокашников, как обнимались и целовались всегда и везде в твёрдой уверенности, что оторваться друг от друга никак невозможно, что существовать должно только двумя головами, четырьмя руками и четырьмя ногами, и знали на тысячу процентов, что это - навсегда, на вечность, до смерти и дальше.
- А потом всё уходит. Но это не обман, не разочарование, а просто бесконечность другого измерения. И начинаешь жить в ожидании следующего образа, живёшь только ожиданием, хотя, может быть, и не признаёшься себе в этом.
И тогда я сказала:
- И забываешь о себе.
Старик повторил, с горечью:
- И забываешь о себе. Всегда хочешь забыть о себе. Жаждешь любви как возможности это сделать.
И тут он рассмеялся, радостно, счастливо:
- Я открою Вам секрет. Хотите? Даже не секрет, а Великую Тайну Бытия, которую знают все, но часто не хотят об этом задуматься. Знаете, когда человек живёт только собой, заполняя своим сознанием всё пространство; когда он становится гениальным, совершенным эгоистом? В момент единения с другим человеком. Он подчинён всему: ситуации, другой личности, но он свободен в тот же момент так, как не свободен больше никогда. Он парит, разбросав широко крылья. Он живёт так, как надо жить - в настоящем. Любовь - путь к себе.
Я люблю Вас.
Я услышала эту фразу раньше, чем она была произнесена.
- Я люблю Вас.
Но я вычеркнула её из жизни, как вычёркивают написанное на листке бумаги. Я не захотела её рассмотреть. Я убежала. И на следующий день доказала себе, что ничего не слышала. Прошлое легко менять.
Я не видела старика несколько дней. Женя перебрался пока ко мне, сбежав от жены в командировку. Было воскресенье. Мы сидели на кухне и пили чай. Форточка была открыта, и я вдруг услышала на улице какой-то шум. Детские голоса кричали:
- Повелитель Вселенной! О, Повелитель Вселенной! Упади на Землю!
Я выглянула в окно. По тротуару шёл старик, длинный, худой, в расстёгнутом пальто. Шёл быстро, глядя прямо перед собой, а за ним бежали дети, среди которых я узнала Светланку.
- Упади на Землю! - звонко крикнул один из мальчишек и вдруг, забежав сбоку, сунул под ноги старика палку. Тот споткнулся и чуть не упал, но выпрямился и, не взглянув на обидчика, быстро-быстро зашагал к подъезду. Я крикнула в окно громко, сорвавшись с последнего слога на визг:
- Света! - и бросилась из квартиры. На лестнице столкнулась со стариком и попятилась назад. Он смотрел на меня спокойно и ласково:
- Добрый день.
- Здравствуйте, -- я нашла в себе силы ответить. По лестнице взбегала Светланка.
- Мам, чего?
Я молчала. Старик прошёл мимо меня, задев мою руку, и толкнул дверь своей квартиры. И скрылся. Я ударила Светланку по щеке. Она взвыла.
- За что? Мам, за что?
Я обернулась и увидела Женю. Он был встревожен.
- Что случилось?
Я молча прошла мимо него в квартиру и там уже взорвалась. Светланка спряталась за Женю.
- Как ты можешь? Как ты можешь издеваться над человеком? Ты не имеешь права! Ты, соплячка! Он же пожилой человек. Где твоё уважение?
Светланка всхлипывала, уткнувшись носом в женин бок:
- Но он же сумасшедший!
- Кто это тебе сказал?
- Да все знают!
Я вдруг почувствовала себя страшно обессиленной. Прислонившись к стене, я тихо сказала:
- Никогда больше не смей обижать людей.
Женя подошёл ко мне и обнял. Светланка куда-то тут же испарилась. Женя гладил меня по голове и говорил:
- Ну что ты, малыш, так расстроилась? Это же дети. Они часто бывают злыми, не зная, что это плохо. Не плачь, малыш. Это же совсем не проблема. Не из-за чего плакать.
Но я плакала.
А ночью убежала от Жени к старику.
- Я так долго жил без Вас. Я всю жизнь ничего не знал о Вас. В то время, когда Вы родились, появились на свет мои внуки. Странно думать о том, что я брал их на руки, играл с ними и даже не подозревал, что в этом мире уже живёт моя мечта, что она такая же маленькая и чистая, как они.
Старик стоял спиной ко мне и смотрел в окно. Может быть, он вообще никогда не зажигал свет. Мне казалось, что в его квартире навсегда поселилась ночь. Ночь, непостижимая как бездна и вязкая как болото. Она затягивала меня, всасывала в своё чрево бесшумно и неумолимо, гипнотизируя мерцающими огоньками потусторонней улицы. Я различала тёмный силуэт старика и вдруг поняла, что он несчастлив. Я уловила момент, когда этот человек, только что ещё с умением растягивающий мгновения, будто переломался в хребте, его плечи опустились, мысли заблудились, а тело внезапно ощутило весь груз прожитых лет. И он сказал, очень громко, почти крикнул, но и очень устало:
- Вы не знаете! Ничего не знаете. Вы смотрите на меня и думаете, что я - это вот этот старик со сморщенным лицом, дряблым телом, хрупкими костями и затуманенными мозгами. Но это только моя тюрьма, это -- хранилище меня. Я - это бодрый мальчик со звонким голосом и непомерными надеждами, я - робкий юноша со скрытыми большими амбициями, я - ловкий убийца с трясущимися от страха поджилками, я…
- Убийца? - я спросила очень тихо, даже, может быть, про себя, но старик услышал и засмеялся отчаянным, сумасшедшим смехом:
- Убийца, убийца, убийца, -- повторял он, словно смакуя это слово, соотнося его со своим образом, примеряя его к себе, -- убийца. Сначала об этом много думаешь, уверяешь, что не сможешь, но убиваешь, когда приходит время, когда необходимо убить, и думаешь только уже о том, чтобы тебя не убили, умоляешь бога, в которого не веришь, зовёшь маму, которая далеко, пускаешь сопли. А потом получается убить в упор. Чтобы лицо в лицо, чтобы видеть взгляд - и в этот момент, пожалуй, жалеешь. А после уже сходишь с ума. Ведь как господь бог: перерываешь жизни, указываешь, где остановиться. А об этом думать нельзя.
Я сидела в кресле, свернувшись окостенелым телом в узел, и не могла убежать. Страх жил внутри меня холодным мерзким существом, крутил внутренности и не давал дышать. Старик медленно подходил к креслу. Слово - движение, движение - слово.
- Об этом никто никогда не думал и не говорил. Мы были героями. Мы избегали смерти и дарили смерть. Но те, плохие, злые, тоже звали маму и хранили фотографии невест. Меня бы убили свои, если бы я заикнулся об этом. Я бы сам себя убил, если бы вдруг тогда узнал во враге человека. Мы - хорошие, мы - защитники. Мы - добро. Как это важно во время войны - знать, что ты на стороне добра, справедливости, что твоё дело - правое. Они убили моего отца и брата. Я отомстил: я убил сотни отцов и братьев. Я убийца.
Старик молчал, стоя возле кресла. Я не видела его, мои глаза были закрыты, а перед ними жутким видением жила война и смерти - только своих, детские, женские измученные лица, окровавленные мужские тела, дышащее горе, а где-то - причиной - злая, чёрная сила, заслуживающая смерти.Я сказала вслух:
- Они заслуживали смерти.
Старик молчал несколько минут, а потом ответил тихо, размеренно, как будто без выражения читая по книге:
- Я думаю, каждый человек заслуживает жизни.
И мы опять замолчали, на десять-двадцать-тридцать минут. Старик сел на диван, и я не видела его со своего кресла. Затем он снова заговорил, продолжая, как будто не было паузы:
- Но я очень быстро забыл обо всём. Я забыл, как боялся, забыл, как убивал. Человек быстро всё забывает. Мне казалось, что этого кошмара не было. Да и в самом деле не было, -- старик засмеялся каким-то счастливым смехом, -- я не убийца, не ровный гражданин, не приверженец идее, не сын, не отец, не дед, не прадед, не брюзжащий пенсионер. Я человек, любящий жизнь, себя, а всего более - Вас.
Мне не хотелось, чтобы он об этом говорил, и - мне хотелось, чтобы он об этом говорил. Но я сказала:
- Не надо.
- Не надо? Что не надо? - я почувствовала, что старик в темноте улыбнулся, -- Не надо Вас любить? Но в этом я не волен. Я уже так долго живу и так много видел, что, пожалуй, имею право делать какие-нибудь выводы относительно этой жизни. Женщинам повезло больше, чем мужчинам: они с рождения интуитивно угадывают, к чему нужно стремиться, они отметают всё ради любви, а вот мужчины долго блуждают, долго ищут, но в конце концов приходят к тому же, если только у них хватит мужества сознаться себе в том.
- Но Вы же сами говорили, что нельзя забывать о себе, что надо жить в себе. А в любви человек живёт другим человеком, а не собой.
Старик встал с дивана, подошёл к креслу, сел на подлокотник и, наклонясь ко мне, так что я чувствовала его тепло и запах, сказал мне прямо в ухо тихим, личным шёпотом:
- Я ведь открыл Вам секрет, но Вы не прочувствовали его до конца. Человек не единичное существо. Человек - это союз, единение двух существ. Человек существует вне истории, вне общества, вне обстоятельств. Человек - действо любви.
Он переступал границы. Я вдруг почувствовала, что всё, что здесь происходит - это неприлично. Некрасиво. Нет, нет, напротив, только это в жизни - красиво. И я позволила себя поцеловать. Я почувствовала его мягкие губы на своих губах. Он просто прикоснулся к ним - еле-еле, бесконечно нежно, долго. Мои глаза были закрыты, и я не думала о том, каков он, я даже не представляла его молодым. Он просто жил сейчас для меня, а я - для него.
И тут за окном взвыли коты. Я дёрнулась от неожиданности и открыла глаза. И тут же оказалась далеко-далеко от старика. Он был стар и страшен.
И он почувствовал это. Встал и отошёл к окну. А я произнесла глупую, ненужную, жестокую фразу:
- Александр Иванович, просто Вы одиноки, Ваши дети и внуки далеко, Вам не хватает человеческого тепла. И Вы вообразили, что любите меня. Я обыкновенная, в меру несчастливая женщина, у меня своя жизнь, свои проблемы. Если хотите, давайте останемся друзьями. Вы мне очень симпатичны.
- Я люблю Вас, -- его голос был похож на далёкое эхо. Я смутилась его настойчивости и, может быть, поэтому немного зло ответила:
- Вы не можете ТАК любить. Вы уже очень старый человек.
- А я Вас именно ТАК люблю.
- Извините, мне надо идти. Дома меня могут хватиться, -- и я ушла, плотно закрыв за собой дверь, и оставила его рыдать громко в вязкую мглу, в унисон со стонами бешеных котов. Оставила его один на один с воспоминаниями, услужливо озвучивающими одиночество, и с мечтами, изводящими изъязвлённую душу откровенной безнадёгою. А сама пришла к себе, разбудила Женю и замучила его любовью.
На следующий день, когда я выходила из подъезда, я застала на скамейке собрание соседствующих кумушек. Они так красноречиво замолчали при моём появлении, что я сразу заподозрила, что речь шла обо мне. Я поздоровалась, покраснев под перекрёсным огнём направленных на меня взглядов, и малодушно смолчала, уже спиной уловив фразу:
- Ишь ты, а ведь молоденькая ещё. С таким стариком спуталась, -- а в ответ, -- Сейчас все они такие.
Вечером, когда пришёл Женя, я сказала ему:
- Знаешь, тут по соседству дедушка живёт, -- было странно называть так старика.
- Да, конечно, -- ответил Женя, прожёвывая бутерброд, -- это тот, из-за которого ты Светку наругала.
- Да. Так он такой одинокий, -- я не знала, что и как нужно говорить. Но Женя меня понял, он молодчина, он всегда всё понимал:
- О нём, наверное, любимые детки забыли. В принципе, мы могли бы ему помогать. Вон, посылай Светку за хлебом и кефиром, пусть приучается. Я выделю деньги.
- Ты у меня умница. Ты самый добрый, -- я целовала Женю в макушку, сидя у него на коленях, но чувствовала, что это не то, что я как-то предаю старика. Опускаю его чувство. Но что я могла сделать?
А Светланка принесла кефир обратно:
- Ма, он сказал, что не надо, что у него всё есть.
И я смирилась, успокоив свою совесть тем, что сделала всё, что могла. Старик не принял мою помощь - что ж, ничего другого я дать ему не в силах. Приходить к нему, чтобы давать пищу для сплетен, чтобы терзать его несбыточными надеждами - у меня не было ни времени, ни желания.
Я лгу. Я хотела приходить к нему. Я любила его. Я вспоминала его не стариком, а мужчиной. В женькиных объятиях я думала о его руках и его губах. Он был для меня мечтой - мудрой и красивой. Но я боялась этого. У меня была Светланка, Женя, работа, хорошая, размеренная жизнь. Лезть к себе в душу и болеть страстями казалось нездоровым и неправильным. Нерациональным.
- Здравствуйте.
- Добрый вечер.
Старик стоял двумя ступеньками ниже, и его глаза были на уровне моих. Боже, какой же он старый, какие глубокие у него морщины.
- Как Вы поживаете?
- У меня всё хорошо. Как Ваша дочурка?
- Отлично. Она сейчас гуляет на улице.
- Да, я её видел. Она похожа на Вас.
- Да, может быть.
- Ну, до свидания.
- До свидания.
И мы разошлись, пройдя сквозь друг друга: он в любимое кресло вспоминать мои глаза, а я куда-нибудь слышать его голос.
А на следующий день, возвращаясь с работы, я увидела возле подъезда белую машину с красной полосой. В груди заныло, и ноги стали тяжёлыми-тяжёлыми. Скорая помощь. Это к нему, конечно, к нему. Я пробралась сквозь толпу вездесущих тётушек и ребятишек и, не обращая внимания на возгласы какой-то женщины в белом халате, заглядывала в нутро машины, раздвигая санитаров, искала и боялась найти.
Но это был не он. На лежанке, вздымаясь животом под белой простынью, лежала бледная женщина - соседка сверху - и тяжко стонала, прижимая живот широкими кистями рук. Я меня страшно разболелась голова. Я выбралась из толпы, слухом ловя обрывки разговоров:
- Аппендицит.
- Прихватило, надо же. Раз и всё. Чуть не умерла.
- Говорят, сейчас операции платные.
- А что ж, надо будет, заплатит, куда денется.
- Ой, господи, сохрани и помилуй.
Разметая слова, убегая от людей, я устремилась по лестнице вверх. Я открыла знакомую дверь, которая, конечно же, была незаперта, и прошла в комнату. Раньше я никогда не была здесь днём. Свет белый, какой-то молочный, заполнял пространство, высвечивая пустоту и убогость.
Старик был здесь. Он сидел в кресле и спал. Я подошла, опустилась на колени рядом с ним и положила голову на кисть его руки, лежащей на подлокотнике. Обрубок пальца торчал немного в сторону и вверх, и я почувствовала, как он упёрся в мякоть моей щеки. Мне было хорошо-хорошо, я закрыла глаза и сказала:
- Саша, -- я смогла так его назвать, и меня даже не царапнула неправильность. Старик не отзывался. Я позвала громче:
- Саша.
Но старик всё спал, спал…
